Чтобы понять, что я имею в виду, перенесемся в день, когда я увидел Августу впервые. Даже если экскурс покажется вам излишним, мне он точно придется кстати, позволив лишний раз взбудоражить все те струны и фибры, чье ржавое дребезжание является единственной усладой суицидально настроенных поэтов в период духовного созревания.
Ах, если бы вы только могли стать тогда мною – всего на миг, клянусь, его бы хватило, чтобы мне ничего больше не пришлось вам объяснять. Это случилось в столовой, мекке любого кампуса, неизменно оказывающейся самым посещаемым его местом, опережая библиотеку и спортзал вместе взятые. Меня, кстати, всегда раздражал отказ местных пользоваться ею для флирта. Здесь ведь считается хорошим тоном кушать со своей компанией, не покидая ее дольше, чем нужно для сбора корма, дабы не прослыть прощелыгой и отщепенцем, и каждый раз, когда я бросал вызов косным устоям, присоединяясь за трапезой к незнакомым людям, это заканчивалось нехорошо. К Августе, конечно, я близко не подходил, хотя часто наблюдал за ней поздним утром, когда она пережидала перерывы между занятиями за чашкой кофе и домашней работой. Я терялся в догадках, какое метафорическое значение придать тому, что она не является мне нигде, кроме этого места, но понимал, что должен радоваться, что мы пересекаемся вообще.
Но вы же все еще ждете, что я расскажу, как встретил ее впервые… или я сам жду этого, бессовестно используя людей, умеющих читать как минимум на одном языке, как предлог для того, чтобы снова погрузиться в этот идеальной («одеяльной»?) формы кратер, выщербленный на моем сердце? Я был совершенно трезв, хотя за окном уже стоял вечер, а дружба с бандерлогами вошла в стадию, когда этого было достаточно для перехода к невиданным полетам вне зависимости от объема академической работы, которую предстояло выполнить до утра. Я только что покончил с ужином и, крепко держа в левой руке тарелку с кропотливо расставленными на ней приборами, прокладывал правой путь к посудоприемнику, методично отклоняя от своего курса чересчур невнимательные траектории.
Вдруг всё изменилось. Матово-желтый свет, в котором плавало окружающее пространство, прорезал ярко сноп алого пламени, заставивший меня прищуриться и оцепенеть. Его источник я обнаружил чем угодно, но только не не зрением: я словно попал в водоворот и задрожал так, что водруженная на тарелки чашка угрожающе задребезжала. Уставившись на поднос, я не мог поверить, что это со мной происходит, хотя чашка грозила в любой миг соскользнуть на пол и расколоться, вызвав взрыв хохота и аплодисментов со стороны всех, чьи рты и руки не были заняты. А потом я неожиданно понял, что происходит, и мне сразу сделалось бесконечно.
Тот миг, что мы плыли навстречу друг другу, безукоризненно параллельно, как два одиноких айсберга, навсегда останется у меня в памяти, словно вырезанный скальпелем, пропоровшим мутные мембраны цинизма и оставившим свой авторский росчерк на беззащитной плоти. Августа была одета так, как в нашем колледже к ужину не одевается никто: в темно-синие брюки, белоснежную сорочку и красную шерстяную кофту с крохотными жемчужноподобными пуговками, мерцавшими, как созвездие. В ее глазах было полное превосходство над и равнодушие к тому, в чем она пребывала, но лицо, чуть скованное обостренным чувством собственного достоинства, все-таки выдавало легкое волнение. Ей как будто непременно нужно было кого-то отыскать в этой бестолково толкавшейся толпе, и когда она прошла мимо, оборвав миг, казавшийся мне бесконечным, я обернулся и вызывающе уставился ей вслед, искренне задетый тем, что она прошла мимо меня, и готовый отпустить в ее адрес одну из тех шуточек, из-за которых можно до смерти разругаться с приятелем, и которые навсегда остаются в памяти друзей очередными, хотя и ненужными, подтверждением вашей дружбы.
В следующий миг я понял, что вижу ее впервые.
Данил Рудой – Ф&Ф.