“Паноптикум”. Современная поэма XXI века

“Паноптикум”

Современная поэма для думающих старшеклассников

Даешь паноптикум – в народ!
Народ в паноптикум – даешь!

Неизвестный поэт, начало 21 века. 

Паноптикум – музей или коллекция разнообразных редкостей,
причудливых существ,
восковых фигур.

С. И. Ожегов.  Словарь русского языка.

I

Сидел я как-то раз на кухне, у окошка,
Сидел, смотрел в окно и думал о любви,
О смерти, и о том, что, в сущности, немножко
Осталось у людей людского в их крови:
К наживе люди все кругом теперь стремятся,
Забыв про совесть, честь, достоинство и долг.
И многие уже не могут не признаться
Себе в душе: “Да, я отныне людям – волк!
Я – волк! А потому остерегайтесь, люди,
Длины моих зубов и остроты когтей!
Я жить хочу! Настал конец для всех прелюдий,
Для всех бесцельных и бессмысленных затей:
Я только за себя, и мне никто не нужен,
Чтоб на плаву остаться на волнах судьбы!
Не вздумайте топить, коль будет перегружен
Спаситель–плот, ведь я не сдамся без борьбы!”

II

Быть может, зря столь скорбным мыслям я предался:
Бессмысленна их песнь, натужна и стара,
Но лучший друг упал под натиском – продался,
А значит, ждет меня тяжелая пора.
Он, глазом не моргнув, под страхом наказанья,
Директору представил подвиги мои:
Ведь это я друзьям устроил испытанье,
Попортив всем им, гадам, капельку крови.
Чтоб было веселее им курить в сортире,
Я подложил петарду внутрь сливной трубы,
И та труба, бабахнув боевой мортирой,
Устроила в сортире Чистые пруды!
А после был скандал, и потихоньку стали
К Директору водить ребят по одному.
И многие, со страху, всех подряд продали,
Как будто знали точно чью-нибудь вину.
Какой-то… ученик, со страху поседевший,
Сказал, кто может точно террориста знать.
И закричал Директор – злой и постаревший,
Он в первый раз себе позволил закричать:
“Я буду вас пытать, покамест не узнаю,
Кто затопил… водой весь цокольный этаж!
Ты понял, ученик – я лично тех поймаю,
Кто попытался тут устроить саботаж!”
Да что там говорить – прижали на допросе
Того, кто раньше верным другом был моим.
Увы, он предпочел подальше стыд забросить,
Чтоб не пришлось ничем пожертвовать своим.
Но слышал краем уха я допроса стоны,
А потому рвануть из школы вон успел.
И в голове теперь лишь грусти перезвоны,
И сердце в ранах всё от скорби острых стрел.
И ненависть во мне вскипает, если вижу,
Как суетятся гады, мир кругом травя.
Несущих злобу в мир – всем сердцем ненавижу!
Всех тех, кто против жизни – ненавижу я!”

III

И вдруг мне на секунду очень страшно стало:
Нутром почуял я, что рядом кто-то есть…
“Да, черт возьми, тебе абзаца в школе мало,
Теперь, видать, придется в психбольницу сесть!”
Так думал я тогда, но лишь до той секунды,
Покуда не увидел: прямо надо мной
Нависла тень! «Эх, мать… родители… полундра!..
За мной пришли! Ну, что ж, погибну как герой…»

Я был готов к тому, что обладатель тени
Прострелит грудь мою, открыв огонь в упор,
Однако, сев на стул, он принял образ лени,
И после, неспеша, свой начал разговор:

“Меня боитесь Вы – ну, что же, Ваше право.
Но верьте мне: для Вас опасности здесь нет.
А потому, мой друг, смелей кричите: “Браво!”,
И я отвечу Вам: “Страдающим – привет!”.

Исчезла тотчас тень – передо мной остался
Высокий человек, одетый в черный фрак.
В руках сжимая трость, он мило улыбался,
Но в ледяных глазах царил глубокий мрак.

“Ты кто, мужик?” – спросил я как-то очень хрипло,
При этом не сводя с пришельца круглых глаз.
Душа моя и сердце с разумом погибли,
Едва продолжил он кошмарный свой рассказ:

“Я вижу, Вам сейчас и скорбно, и обидно
Из-за того, что Вас предал хороший друг.
Но, хоть со стороны Вам это и не видно,
Учтите: Вас предать решился он не вдруг.
Ведь Вы противны всем, кто рядом обитает:
Вас ненавидят: кто – за правду, кто – за ум.
И злобные глупцы в Вас молнии метают,
За то, что предаетесь неге сладких дум.
Вы слишком далеки от суеты противных
И мерзких каждодневных мелочных сует.
И лишь в глазах людей – творцов шедевров дивных,
Вы предстаете, как божественный поэт.
Но, впрочем, рано нам еще терять надежду,
Сейчас всего важней понять Вам: этот мир
Боится тех, кто рвет с плеч варварства одежду,
Боится тех, кто зрит кругом кровавый пир.
А ненависть – она лишь страха пережиток,
И потому, мой друг, посмею Вам сказать,
Что соткана вся злоба из боязни ниток –
Их далеко не все способны разорвать.
Вы в шоке, милый друг, как будто и не ждали,
Что страшен будет так сей истины момент?
Но в Вашем взоре вновь мерцает свет печали,
Хотя и сказан Вам был явный комплимент.
Послушайте, мой друг, оставьте мысли эти,
Они пусты, вредны, губительны для Вас.
Пусть Вам пророчат путь ко дну поганой клети –
Ваш дар несокрушим и ясен, как алмаз.
А я же докажу, что низменные чувства,
Которые, боясь, питали к Вам враги,
В иных местах, представ шедеврами искусства,
Позволят лицезреть завистников других.
Но вижу, непонятны пафосные речи,
А потому скажу: дружок, пошли за мной!
И голову поднять, расправить шире плечи,
И вон из глаз прогнать печали взгляд пустой.
Неужто до сих пор тебе еще не ясно,
Что ты – спасенный мной покинутый поэт,
Который ощутил, что в мире этом грязно,
Хоть только ты еще в поэзии корнет!
Ведь я не человек. А кто? Смотритель ада,
Но необычен ад – его увидишь ты.
И это будет той миниатюрной платой,
Что отдает любой за все свои мечты.
Дружище, прекрати никчемные страданья,
Пойдем – я покажу свой маленький музей;
В музее этом все исполнятся желанья,
Увидишь там подруг, и многих из друзей…”

И в тот же самый миг одна из стен распалась,
И в пустоте возник чернеющий проход.
Туда шагнул мой гость – и тени не осталось,
И я шагнул – Зачем? – за ним, сквозь створ ворот.

IV

Мы очень долго шли, покуда перед нами
Не вспыхнул искрой яркой ровный белый свет.
Я обернулся – тьма стоит перед глазами,
А значит позади дороги больше нет.
Куда попали мы, сказать я затруднялся.
Наверное – в тоннель. Вот только вдоль стены,
К которой так легко смотритель приближался,
Светилось что-то чуть на фоне старины.
И каменные стены, ряд свечей неярких,
Высокий потолок и сыроватый пол –
Померкло разом всё, лишь капли строчек жарких
Слетели с уст того, кто нас сюда привел:

“Ну, что же, мы пришли. Теряешься в догадках,
Где мы, зачем привел тебя я в этот зал?
Затем, мой друг: в душе твоей уж очень гадко,
Поскольку я тебе музей не показал.
Музей? Да нет, музей – банальное названье,
А потому музей кунсткамерой зовут.
И знаешь, милый друг, кунсткамеры призванье?
Уроды в заключенье вечном там живут.
Паноптикум сродни кунсткамере, однако
Кунсткамера – музей, паноптикум же – ад!
Смотритель здесь судья, хранитель штампов, знаков,
Клише и ярлыков – медалей и наград.
О да, мой друг, попав в Паноптикум, увидишь
Ты тех, кто даже дух твой не переносил,
Но также тех, кого и сам ты ненавидишь,
Чьи лица пред собою видеть нету сил.
Пойдем скорее, друг, смотреть на экспонаты
Глупцов, в душе посмевших презирать тебя.
Ведь для того покинул ты свои пенаты –
Чтоб здесь побыть, счастливо время проведя!”

И, впившись мне в ладонь холодными руками,
Смотритель потащил меня все ближе к той
Стене, что выделялась светлыми кругами,
Как солнца желтизна в лазури голубой.
Мы подошли – я был подавлен чудесами,
Увидев колбу там огромную, а в ней,
Уставившись на нас незрячими глазами,
Висел парнишка. Как же он попал в музей?
Но, присмотревшись чуть, увидел я знакомый
Бездумного лица противный мне портрет.
А демон, между тем, порывом чувств ведомый,
Рассказ свой начал, так, как будто он – поэт:

V

“Вот первый экспонат – казалось бы, всего лишь
Обычный человек, и точно не урод,
По крайней мере, внешне. Но, дружище, помнишь,
О подлой лжи, что внешность в мир земной несет?
Но стоит хоть чуть-чуть в чужую душу глянуть,
И осветить на миг в душе царящий мрак,
Как хочется тотчас куда-нибудь отпрянуть
И навсегда забыть увиденный бардак.
Так что же экспонат? В души потьмах дремучих
Нашлось местечко для семи смертей-грехов,
Всех тех, что, превратившись в бич желаний жгучих,
Покоя не дают вам тысячу веков:
Он жаден был и скуп на благородство сердца,
Но требовать к себе он благородство смел,
А нравственность его, посыпанная перцем,
Вводила ужас в дам, которых он хотел;
Он леностью своей гордился больше даже
Чем чванством, восхваляя то на все лады,
А между тем душа его покрылась сажей,
Тем самым принеся былых грехов плоды;
Он был безмерно горд, при этом не пытался
Сокрыть свою гордыню от людей вокруг.
Он тех, кто лучше был, панически боялся,
И гневался на них безмерно, милый друг.
Но больше всех иных боялся он поэтов,
Боялся тех, кто мир иначе оных зрит,
Боялся тех, кто гонит лживость линз лорнетов
Наставленных на то, что в лживости горит.
О зависти его сказать особо стоит,
Поскольку наш герой завидовал тебе.
Да, он боялся тех, кто музам рифмы строит,
Но втайне возжелала той участи себе.
Когда он видел, как легко, свободно, смело
Бросал ты вызов тем, кто защищал порок,
Его пустое сердце мысль одна согрела:
“Нет, я такой талант проставлю за порог!”
Однако, с каждым днем с тобой тесней общаясь,
Подлец осознавал, какой же он глупец.
И, самому себе чуть-чуть в душе покаясь,
Решил он положить поэзии конец.
Прекрасно понимая, что с тобой сравниться
Не сможет он, подлец пошел на хитрый ход:
Мечтал он освистанья разума добиться,
И супротив тебя настроить весь народ.
О, что ни говорил он в темных кулуарах,
Как ни чернил тебя – и мысли, и дела.
Шептал он дамам в их помпезных будуарах,
Что под руку тебя по жизни смерть вела.
Добился он того, что начали с опаской
И искоса смотреть все люди на тебя.
Однако продолжал он ярко-черной краской
Тебя чернить, остатки белой соскребя.
И, наконец, вокруг народ счастливый понял,
Что рядом с ним живет опасный человек.
Пытаясь сочинять, народец ты не пронял,
И предпочел тебя он заклеймить навек.
Тебя возненавидев за попытки стойко
Судьбы удары снесть, народ сошел с ума,
И, в душах прекратив прекрасных рифм постройку,
Позволил, чтоб взросла в сердцах сплошная тьма.
Ее не осветить талантливейшей искрой,
Коль не зажжет она лирический пожар.
Но, стоит лишь плеснуть стихами из канистры,
Как не сравниться пекло с тысячью Сахар!
Ну, а пока, мой друг, довольствуйся тем фактом,
Что этот клеветник – под номером один.
Да, первым он прошел заросшим ложью трактом,
Но много их еще проследует за ним.
Пойдем и мы с тобой, пойдем путем правдивым,
Пойдем, мой друг, за тем, чтоб новых лицезреть
Героев лжи и гнева. Их, с пятном родимым
Позора на душе, не будет правда греть!”

И дальше мы пошли, и бросил взор прощальный
Я на того, кто свет поэта презирал,
Но сразу же отвел взгляд глаз своих печальных,
Ведь я пока еще поэтом и не стал.

VII

“А это, так сказать, типичный представитель
Когорты тех, кого друзьями ты зовешь.
Конкретно он в своей природе – страшный мститель,
Которого никак с дороги не собьешь.
Напомню: вы когда-то ссорились серьезно,
Но много вод с тех пор в забвенье утекло;
Тебе теперь та ссора кажется курьезной –
Но мысль его отмстить прозрачна, как стекло.
И он тебе отмстит, не сомневайся в этом:
Быть может, лишь чуть-чуть, а может быть, и нет.
Ведь сам себя он мнит возмездия поэтом,
При этом позабыв, что мститель – не поэт!
Ему обидно то, что рядом с ним, под боком,
Огнем горит талант – наперсник нежных муз:
Они следят за ним своим небесным оком
И создают свободный, утонченный вкус.
А мститель, видя это, злится не на шутку,
Однако, честь ему, он вид не подает.
И молит всех богов хотя бы на минутку
Стать тем, кто рифмы оптом небу продает.
Но боги все глухи к его мольбам натужным,
Поскольку в них, увы, недостает добра.
А гений злой богам окажется ненужным,
Как только добрых дел окончится пора.
И потому, друг мой, хоть с виду он любезен,
Остерегайся с ним иметь серьезных дел:
Возмездия талант на небе бесполезен –
Он оставляет груды бездуховных тел
Ну, а пока ты здесь, любуйся экспонатом,
И радуйся тому, что в колбе этой он.
Не становись таким воинственным фанатом
Не воздвигай богам в молитвах Парфенон”.

Мы шли вперед – опять возникла колба с телом,
И в этот раз узнал я новый экспонат,
А потому шагнул вперед легко и смело,
И сразу позабыл, что нет пути назад.
Смотритель, между тем, походкою ленивой
К витрине подошел и бросил: “Хороша!”
А после, на меня взглянувши горделиво,
Очередной рассказ свой начал неспеша:

VII

“А вот и наш шедевр – знакомьтесь, просто стерва,
Имен не нужно ей: ей жертвы – имена!
Она, быть может, станет в этой жизни первой,
Но в следующей ей вернется все сполна:
Все слезы, боль, и муки – всё, что с упоеньем
Она дарила тем, кто в жизни ей мешал,
Усилившись стократно страстной жаждой мщенья
Обрушат на нее несчастий дикий шквал.
Увы, пока она судьбы своей не знает,
И потому творит все больше черных дел.
И неизвестно ей о том, что не прощает
Небесный суд всех тех, кто сказки судьям пел.
Ты хочешь, милый друг, покров откинуть тайный
И разобраться, как приходит к ней успех?
Я вижу, да! Еще бы – это не случайно:
Ведь ты ее любил, хотя любовь не грех,
А потому никто тебя судить не смеет,
Хотя бы потому, что неизвестны вам
Ни помыслы ее, ни чувства, те, что тлеют
В сердцах таких добрейших, милых, кротких дам.
Но мой священный долг хранителя забвенья
Не позволяет здесь хоть что-то утаить.
А потому, мой друг, минуточку терпенья
Изволь-ка мне сейчас немедленно явить.
Тогда я расскажу немного о коварных
И подлых мыслях дамы, ставшей пресвятой.
А впрочем, мне не нужно слов высокопарных –
Ты вспомнишь сам об этой истине простой.
Начну с того, что ей с пеленок объяснили,
Как надо жить, чтоб счастья миг не упустить.
И только об одном родители просили:
Когда-нибудь потом родителей простить.
Могла она достичь какой угодно цели,
Коль знала, что игра окупит цену свеч.
Она хотела быть успешной в каждом деле,
И не гнушалась к лжи и к подлости прибечь.
И потому приемов не было запретных
В ее игре – лишь только был бы результат
Со знаком “плюс”. Примеров этому конкретных
Огромное число – их хватит на трактат!
Но для пути наверх по лестнице карьерной
В безжалостный наш век поддержка всем нужна,
И потому она на путь ступила верный,
Мужчинам показав, что их любить должна.
Не то чтобы она была красивой самой,
Нет. Просто у нее был терпеливый дар,
И таяли сердца мужчин пред этой дамой,
И разгорался в них любовной страсти жар.
А ведь известно, что влюбленные мужчины
Пойдут на все, чтоб дамам сердца угодить.
Любовь и страсть – они две главные причины,
Из-за которых вас легко за нос водить.
Вы жалки и глупы, когда эмоций море
Захлестывая разум, топит здравый смысл.
Поймите, наконец, что чувства – это горе,
А счастье для любого – трезвенная мысль!
Вот так и ты – поддался страсти искушенью,
И, потеряв способность трезво рассуждать,
Не осознал, что стал очередной мишенью,
Где, сердце поразив, свой можно приз забрать.
И я скажу о том: тебя она хотела
Использовать лишь чуть сильнее остальных.
А ты, мой милый друг, в мечтах уж видел смело
Ее, себя, – обоих от любви больных.
Ну, что же до тебя, так ты болел реально:
Точила сердце страсть, проглатывала мозг –
Ты был готов признаться высокоморально,
Но был спасен ударом здравых мыслей розг:
Ведь нахамил ты ей, назвав ее порочной,
И не могла она обиду проглотить,
А потому скажу, что совершенно точно
Тем самым умудрился ты врага нажить.
И нет тебе прощенья – стерва понимает:
Разгаданы тобою замыслы ее,
И это очень сильно ей теперь мешает
Внедрять великий принцип: “Каждому – свое!”
Не ведает она, что лишь случайно грубость,
Сорвавшись с уст твоих, ей повредила так.
А ты ругал уж сам себя за эту глупость,
Хоть сам себя ругать ты вовсе не мастак.
Вот все, что я сказать обязан непременно
Тому, кто чуть не пал пред чувством роковым.
Запомни навсегда: мужское тело тленно,
И беззащитен дух, как эфемерный дым”.

VIII

И после этих слов смотритель улыбнулся
И жестом пригласил проследовать вперед.
Не знаю почему, но я не обернулся –
Быть может, испугался, что душа умрет.
И вновь из темноты возникла колба с телом,
И снова экспонат представший я узнал.
Порок и зло нельзя замазать слоем мела –
Но стать нельзя святым, пройдя и этот зал.

“Еще один шедевр, но послабее стервы,
И тоже, между прочим, дамский экспонат,
И также, как она, тебе мотала нервы,
Забыв, что нервы – вовсе не стальной канат.
Ты помнишь, ведь она красой своей блистала
Так, что казалось, будто солнышко горит,
И как луна она все звезды затмевала,
И виделось: Венера над землей парит.
Жаль только, что в твоей судьбе она кометой
Промчалась за секунду, мельком осветив
Чернеющие дыры в том, что ты планетой
Своей души зовешь, смотря на негатив.
Любовь забыв давно, ты просто перепутал
Нейтронную звезду и черную дыру
И в платьице души нечаянно укутал
Всю злость, вокруг тебя взрастившую кору.
Ты огрубел, мой друг, не захотел поверить,
Что чистую любовь мог получить навек.
Пытаясь всех людей на свой аршин примерить,
Ты находил, увы, лишь нравственных калек.
И так же вышло с ней: она не понимала,
Что может выше быть духовности любви.
Она любовь земную с гневом отвергала,
Шепча тебе: “Желанье из души трави!”
А ты – наоборот: возвышенные сопли
Духовности любви не ставил даже в грош.
Тебя бесили все пронзительные вопли:
“Питайся духом, тело никогда не трожь!”
И с каждым днем она тебя сильней бесила,
И даже свет красы не радовал твой взор.
И принципы ее лишали сердце силы,
И виделся кругом один сплошной позор.
И получилось так, что ты был брошен ею,
Хоть за двоих один, как проклятый, страдал.
Но я момент сей скользкий обсуждать не смею:
Паноптикум за все геройства ей воздал!”

IX

И дальше мы пошли, и в ожиданье встречи
Я мельком осмотрел холодный коридор:
На стенах ледяных горели тускло свечи,
Но вспыхнули, едва начался разговор.

“А с этой дамой все могло бы получиться
Ведь, как ни странно, ты был симпатичен ей.
Вот только стоит вам обоим поучиться,
Как классик говорил, не гнать своих коней.
В любви признавшись, ты не ожидал нисколько
В ответ услышать: “Да? И я тебя люблю!”
И вот, протанцевав вокруг любимой польку,
Сказал: “О поцелуе вас, Кармен, молю!”
“Но, видишь ли, Хозе…” – поспешно спрятав очи,
Продолжила Кармен, смущаясь и боясь.
“Помимо чувств, у нас проблем так много прочих,
И глупо это все!” – закончила, смеясь.
“Стоп, погоди, ты что, Джульетта, захотела?
Чтоб я сейчас ушел, тебя навек забыв?
Да как же ты тогда признаться мне посмела
В любви своей, с разбегу бросившись в обрыв?
Ведь я тебя люблю, погибну от любови,
Приму крысиный яд, повешусь на столбе!
Раз Клеопатра ты, не надо хмурить брови –
Мне хочется придать себя своей судьбе!
В судьбу не веришь ты? Да это и не важно,
А важно то, что я – отпетый фаталист!
Посмотрим, будешь ль ты смотреть все так вальяжно,
Когда сыграю я с судьбой партейку в вист!
И для начала я, пожалуй, попытаюсь
Трамвай остановить, на рельсах возлежа.
А если тормоза в порядке, расстараюсь,
Спорхнувши с небоскреба, перегнать стрижа!”
Однако, ткнув в тебя презрительнейшим взглядом,
Промолвила Кармен: “Уйди, презренный, прочь!”
Ее слова насквозь сквозили желчи ядом,
В глазах, где свет пылал, осталась только ночь.
И до сих пор тебя Джульетта презирает
За то, что ты – Ужасно! – прекословил ей.
И только героизм пятно с души стирает,
Жаль только, что в мечтаньях ты всего храбрей!”

X

А коридор, меж тем, не оказался вечным:
Чернела впереди последняя стена…
Зачем иду дорогой этой я беспечно?
К чему же приведет в конце концов она?

“А этот экспонат – послушная игрушка
В руках того, кто ключ к его душе найдет.
И грош ему цена, а может быть, полушка,
Как и для всех, кто совесть с честью продает.
Влюбился он. В кого? Но это очевидно!
В стервозу, в ту, что ест бифштексы из сердец,
Принадлежащих ей. Ест мерно и солидно,
Забыв о том, что ей придет в конце конец!
О ней я говорил достаточно подробно,
И речь сейчас пойдет о жертве страсти пут.
Ведь страсть… она затменью разума подобна,
Спасает от нее лишь смысла здравый кнут.
И попытался ты несчастному страдальцу
Поведать то, что ей на чувства наплевать,
Что ей любовь нужна лишь как портнихе пяльцы,
В которых жизнь свою возможно вышивать.
Тебе не верил он, обиделся навечно,
Наивно полагал, что ты соперник. Но,
Мой друг, ты был уже свободен бесконечно,
Ты позабыл любовь уже давным-давно.
Тем самым спасся ты, а он утонет в море,
И не спасет его раздумий легкий плот.
Ведь стоит лишь попасть в любви пучину – вскоре
Тебя проглотит там безумья живоглот!
И он поймет судьбу, но будет слишком поздно,
Но даже в краха миг не будешь ты прощен…
Паноптикум за ним захлопнул двери грозно,
А это значит – ты навеки отомщен!”

XI

И вот уж, наконец, мы в тупике. Однако
В стене горел седьмой, последний экспонат.
Он плавал и блестел, как будто ярким лаком
Был смазан с головы до самых голых пят.
Привыкнув уж к тому, что экспонаты сразу
Мной узнавались, я едва ли не упал,
Когда увидел, что пустые глазки-стразы
Смотрели на меня. И я его узнал!

Узнал кого? Его? Навряд ли будет верно
Так говорить – себя узнал я в колбе той.
И грубый экспонат, залитый спиртом, скверно
Смотрелся – ведь уже прошел я ряд иной.
Не в силах ничего понять, я обернулся,
Увидев на лице бесовьем торжество.
И закричал тогда, но тотчас ужаснулся
Поскольку не узнал я крика своего:

“Но ты же говорил – в музее я увижу
Лишь экспонаты тех, кому противен я,
А также тех, кого и сам я ненавижу!
Так почему же здесь я вижу сам себя?!”

“Ты сам, мой друг-поэт, финальною строфою
Ответил на вопрос, что в ней посмел задать:
Четыре раза “Я” над каждою строкою
Ты ухитрился в ней бесхитростно сказать.
Запомни навсегда: любой, кто только смеет
Сказать “Я ненавижу”, проклят сам собой,
Ведь сам себе на лоб ярлык он черный клеит,
И, голову сломя, вступает в вечный бой.
А бьется он с добром, и с честью; брызжа кровью,
Он убивает совесть, счастье и успех,
Он убивает жизнь, не в силах двинуть бровью,
Чтоб в душу запустить любовь и детский смех.
И потому слова “Я ненавижу” значат,
Что ненависть питаешь к самому себе,
Что по тебе уже Паноптикумы плачут,
Что движешься вперед, к чернеющей судьбе.
И если поддаваться ненависти будешь,
Останешься в аду музея на века.
Я вижу, по иным Паноптикум ты судишь,
Но ненадолго: здесь есть черная река,
Река забвенья, Лета. И, спустя мгновенье,
Утонешь ты, поскольку миром не прощен.
И лишь одно сказать могу я без сомненья:
Твой экспонат в шедеврах будет помещен!
А то, что видел ты – собрание иллюзий
И искаженный лик скривившейся мечты.
Но как спокоен ты – и этому дивлюсь я.
Тебе не ясно то, что сожжены мосты,
И ты во власти ада, ты, поэт никчемный,
Способный сочинить лишь траурный стишок?
В твоей пустой душе погибнет, не включенный,
Талант. Его сейчас сотру я в порошок!”

XII

И человек исчез – осталась тень вампира,
И, крылья развернув, сверкнул зубами он.
Зажмурился я, чтоб не видеть ужас пира…
Погибнет мой талант… И с губ сорвался стон,
И я открыл глаза, увидев то, что в кухне
Той самой нахожусь, где у окна сидел.
И, лежа на полу, я чувствовал, что пухнет
Мой нос. Ушибся им – со стула вниз слетел.
Я сразу осознал, что мне музей приснился,
Ворвавшись в страшный сон, в фантазии полет.
Кошмар ушел… но я как будто изменился:
Растаял и исчез в душе царивший лед.
Я смутно ощущал взволнованное счастье
И понимал: забыта ненависть навек.
Из сердца испарилось тусклое ненастье…
Неужто я теперь – хороший человек?
Ну, пусть не образец с иконописным ликом,
Ну, пусть не эталон, спустившийся с небес,
А просто человек, нашедший смысл в великом,
А просто человек – не ангел и не бес.
Я завтра же пойду к Директору с повинной,
Друзьям признаюсь в том, что их подставил я.
Простит меня Директор после речи длинной,
Друзья меня простят – ведь мне они друзья!

Данил Рудой, 21 июня – 21 августа 2003.

Данил Рудой, автор поэмы

“Идея написания “Паноптикума” возникла совершенно спонтанно. Я только что закончил 9-й класс, и впереди маячила сплошная летняя серость. Лежа на кровати в перегретой спальне и анализируя жизнь, я сказал себе: “Паноптикум!” В тот момент я стал поэтом, а все остальное – вопросом времени.”

2013

Философские стихи

Стихи любимой девушке

Современные стихи